Ночь длиною в жизнь - Страница 66

— Во двор, — резко сказал Шай. — Пусть Дейли уходят через парадное.

— Имел я Мэтта Дейли, — сообщил нам па по дороге вниз. — И Тесси Дейли тоже. И вас обоих имел. Из вас троих один Кевин чего-то стоил.

Шай коротко рассмеялся неприятным горьким смехом. Он выглядел опасно измотанным.

— Вот тут ты, пожалуй, прав.

— Лучший из всех, — сказал па и зарыдал. — Сынок мой голубоглазенький!

— Ты хотел знать, как он? — спросил меня Шай. Мы смотрели друг на друга через папашину голову, и глаза братца горели, как бунзеновская горелка. — Вот и гляди. Наслаждайся… — Он ногой распахнул заднюю дверь, свалил папашу на ступеньку и направился вверх по лестнице.

Па, рыдая и жалуясь на несправедливость жизни, разошелся вовсю. Я прислонился к стене и закурил. Мутный оранжевый свет, лившийся непонятно откуда, придавал саду какую-то угловатую колючесть, в стиле Тима Бертона. Сарай, раньше служивший сортиром, стоял на месте, только утратил несколько досок и накренился под невообразимым углом. Позади, в доме, хлопнула дверь парадного: Дейли отправились домой.

Постепенно папаша начал истощаться, а может, задница замерзла. Он приглушил свою шарманку, вытер нос рукавом и заерзал, устраиваясь поудобнее на ступеньке.

— Дай закурить.

— Скажи «пожалуйста».

— Дай закурить! Отец я тебе или кто?!

— А, к черту! — Я вручил ему сигарету. — Я всегда соглашаюсь с разумными доводами. Получишь рак легких — вполне подходящая причина.

— Надменный придурок, — заявил мне па, но сигарету взял. — Надо было спустить твою ма с лестницы, как узнал, что она на сносях.

— Ну, ты небось так и сделал.

— Хрень. Я никого из вас пальцем не трогал — только если напрашивались.

Его так трясло, что не удавалось прикурить. Я сел рядом с ним на ступеньку, взял зажигалку и помог. От него несло застарелым никотином и «Гиннессом» с легким налетом джина. Мой позвоночник по-прежнему каменел в его присутствии. Из окна над нами снова послышался звук беседы, постепенно набиравшей обороты.

— Что у тебя со спиной? — спросил я.

Па выпустил громадный клуб дыма.

— Не твое дело.

— Я просто разговор поддержать.

— Ты никогда не говорил просто. Я не тупой. Не смей со мной так.

— Я и не считал тебя тупым, — ответил я совершенно искренне. Если бы па немного больше времени потратил на образование и немного меньше — на алкоголь, то мог бы рассчитывать на многое. Как-то в школе — мне было лет двенадцать — мы проходили Вторую мировую войну. Учитель — злобный, замкнутый мелкий урод — считал, что дети бедняков слишком тупые, чтобы понять такие сложные вещи, и даже не пытался объяснить. Па, по случайному совпадению трезвый на той неделе, усадил меня перед собой, нарисовал на кухонной скатерти схемы, принес оловянных солдатиков Кевина, показал расположение армий и все мне объяснил — так ясно, живо и доходчиво, что я до сих пор помню все, словно кино посмотрел. Самая страшная трагедия в жизни папаши — то, что ему хватает ума понять, как он профукал всю свою жизнь. Лучше уж быть тупой дубиной.

— А на кой тебе сдалась моя спина?

— Любопытно. Если мне придется частично оплачивать дом престарелых, лучше знать заранее.

— Я ни о чем тебя не просил. Не поеду я в дом престарелых. Лучше застрелиться.

— Разумно. И не стоит откладывать.

— Не дождетесь.

Он снова от души затянулся и наблюдал за струйками дыма, истекавшими из его рта.

— А из-за чего там все, наверху? — поинтересовался я.

— То да сё. Мужские дела.

— И что это значит? Он угнал твое стадо?

— Не стоило ему приходить в мой дом. И уж сегодня — точно не стоило.

Ветер рыскал по дворам, овевал стены сарая. На мгновение перед моими глазами возник Кевин — как прошлой ночью он лежал, лилово-белый, разбитый, во тьме, в четырех дворах отсюда. Как ни странно, я не ощутил злости, а только тяжесть — словно во мне двести кило и я буду торчать здесь всю ночь напролет, поскольку сдвинуться с места не светит.

— Помнишь ту грозу? — вдруг сказал па. — Тебе было тогда лет пять или шесть, я вас с Шаем во двор вытащил, а мамашу чуть родимчик не хватил.

— Да. Помню. — Это был вечер жаркого, как в духовке, лета. Страшная гроза разразилась ни с того ни с сего. Когда грохнул первый раскат грома, па хрипло расхохотался, одной рукой сгреб Шая, другой — меня и затопал вниз по лестнице, не обращая внимания на яростный мамин визг у нас за спиной. Он поднял нас, чтобы виднее были вспышки молний над дымовыми трубами, и объяснил, что не надо бояться грома — гремит оттого, что молния нагревает воздух быстро, как взрыв; и не надо бояться мамы, которая, высунувшись из окна, пронзительно верещала. Дождь хлынул на нас стеной, а па, задрав лицо к лилово-серому небу, таскал нас взад-вперед по опустевшей улице. Мы с Шаем визжали от восторга, как звереныши, крупные теплые капли дождя шлепали по лицам, электричество потрескиваю в волосах, гром тряс землю и перекатывался из папашиных костей в наши.

— Прекрасная гроза, — сказал па. — Отличная ночь.

— Я помню запах. И вкус.

— Ага. — Па затянулся в последний раз и швырнул окурок в лужу. — Знаешь, в ту ночь я хотел забрать вас обоих и дернуть в горы. Жили бы там припеваючи, палатку и ружье где-нибудь украли бы, на охоту ходили бы. Жена не ворчала бы, не указывала нам, какие мы плохие, не угнетала бы рабочего человека. Вы были отличные мальчишки, ты и Кевин; крепкие мальчишки, готовые на все. Наверное, мы бы жили прекрасно.

— В ту ночь были я и Шай, — напомнил я.

— Ты и Кевин.